Моисей Цетлин

Природы каждая деталь Задумана, как совершенство, Как тающая в дымке даль, Как красота и как блаженство.

Спасет ли бренный мир она, Как убеждал нас в «Идиоте» Князь Мышкин, знает лишь страна, Кончающая век в болоте.

Давно мою мать поглотила она, Святая земля Туркестана, Но в ночь воскресенья я с нею от сна Из глины творенья восстану.

И снова я Евы увижу черты И лик аэндорской сивиллы, И крикну: — Тебя я обрел, это ты, Во всей неземной своей силе!

Мы вместе отыщем Евфрата сады, Керуба и древо познанья, На кручах Синая пророка следы И млечный поток мирозданья.

Я видел тебя у ворот Меотиды Близ Понта, где был обокраден поручик. О ведьма благая с обличьем Киприды, Не знать бы тебя и красы твоей сучьей!

Путей нехоженых народ, Видений навьих, Иезавели и «высот», И яров бабьих.

Страна номадов и могил, Геенны серной, Блудниц, пророков и сивилл, И всякой скверны.

Я твой, праматерь и гроза. Синай мне снится. Закрой мне черепком глаза, Прах — плащаницей.

Аллея на заснеженном бульваре. Холодное безмолвье декабря. Но женщина, как скрипка Страдивари, Рыдает, сокровенное творя.

О Евтерпа, поэзия, знаю: сто столетий, Камена, тебе, десять тысяч мусических лет! Ты и в песне Деборы-сивиллы, и в гекзаметре грека слепого, над Каялой полет твой незримый. Как анчар губит нас Аонида. Вся от Тверди, как строфы «Пророка». Живы люди и травы, и звери всем заумием, Муза, твоим! Но и прозы российской язык, хоть и в яслях она вифлеемских, олимпийским был громом тяжел. Раскололося Леды яйцо. Аввакум. И Яик. И три карты. Чаадаев. Поприщин. «Певцы». Облака Австерлица. Мытищи. И Алёша. И старец. И «Степь». Да воскреснет, как Феникс из пепла, вновь глагол Пустозерска! Дотла нас сожжет еще русская проза, и восстанут ее мертвецы!

Деспотия, деспотия От Европы до Китая. Захмелевшая Россия Спит от края и до края.

Но топор уже возносит Над тобою Провиденье. И из чащ выходят лоси, Чтоб узреть твое Успенье.

Прошлым годом Меня судьба Случайно занесла В Олонецкую глушь. Я шел по улице Рочдельских пионеров. За ней тянулась Улица Лассаля. На площадь выйдя Розы Люксембург, Увидел бюст ее На городском бульваре, Перед артелью Швейной. Потрескавшийся весь И потемневший За полстолетия. Горбинка на носу, Открытый взор Напомнили забытый Образ Розы. Я вспомнил мрамор Чопорных вельмож, Безносых и безглазых, В опустевших Дворянских парках, В золоте листвы Иль под дождем осенним. Вспомнил юность — Наивную восторженность И план Монументальной пропаганды. Подумал о Фурье И Кампанелле И о Сатурне тоже. Мне стало тяжело дышать. Вихляющей походкой Юнец ко мне Какой-то подошел, С копной слежавшихся Волос до плеч, С тупым и наглым взором Рыжих глаз. Мне захотелось Пнуть его ногой. Я повернул К разбитому ларьку, Понурых двух Увидев инвалидов. Мы молчаливым Обменялись взглядом. Бутылку взяли на троих. Я долго, пьяный, Плакал перед Розой, Прося простить меня, За что — и сам не знаю. Какая-то швея Меня к себе С бульвара увела. Очнувшись на скамье Подгнившей вновь Холодною зарей, Не смея глаз поднять, Побрел, сутулясь, К станции глухой.

На эмигрантском кладбище в Париже, Вдали от зорь родных, в чужой земле, — Последний русский классик — Иоанн. Дворянская фуражка. Бурка. Юность. Идет к концу мое тысячелетье. Сова Минервы. Третьей стражи шаг. Ты будешь жить, язык великий Даля, В устах китайцев, тюрков и бурят, Когда умрет само понятье — русский, Как имя тасманийцев и авар. Ты будешь жить, как царскосельской музы Живет печальный голос в вышине. Ты будешь жить, и заблестит слеза В глазах скуластых рас и поколений, В косых лучах восточных узких глаз, При именах: Державин, Пушкин, Бунин.

Аляску продали американцам. Синайский кодекс тоже. Счет оплачен. Рахманинова прах у тех же янки. Над Вытегрою ж — языки огня. В Путивле Марфа Вячеславна плачет: Один из вас предаст... Нет!.. все — меня!..